Я работала в детском доме. Всё не так однозначно

Когда я закончила психфак, решила, что никаких социально-незащищенных клиентов в моей жизни не будет. Буду работать в бизнесе. Но все пошло не так. Мой муж увлекался мотоциклами. У мототусовок обычным делом были поездки в детские дома — “покатать деток на мотиках”.  Я детей не хотела. Малолетних правонарушителей в своей жизни не хотела. Но однажды ввязалась в эти поездки.

Мы приехали в детский дом где-то в Тульской области. Первое впечатление — это как невозможные картинки Эшера. Смотришь: на первый взгляд, все в порядке. Но ощущение чего-то нереального, а что не так, понять не можешь.

В детском доме было ощущение неестественности, неправильности. Будто базово в картине мира появилась брешь. К тому же провинциальные детские дома в те годы выглядели убого. 

Это была школа-интернат. Человек 30 из 100 в ней были сиротами. Домашние на выходные разъезжались, а сироты оставались — с ними мы и общались. У меня не  возникало жалости, сентиментальности. Детям было нормально. Они веселые, прыгали, играли. Но был именно слом картины мира. Выглядит нормально — но что-то здесь поломано, какой-то сюр. Например, когда в дореволюционном обшарпанном здании умственно отсталые сироты поют “Спасибо родине любимой”.

У меня появилась приемная дочь. ШПР тогда не было. Единственным ресурсом для приемных родителей была интернет-конфернция. Возникали знакомства. Дочка вырастала. Хотя в работе в бизнесе все было хорошо, мне стало там скучно. Возникла мысль, что я могу что-то сделать для сферы семейного устройства.

Однажды мне позвонила Дина Магнат и спросила, не хочу ли я присоединиться к ИРСУ и вести Школу приемных родителей. А я как раз хочу.  В ИРСУ мне было хорошо.

Я вела группу за группой.

Однажды на каких-то курсах для тренеров ШПР, меня заметили работники детского дома и пригласил работать к ним. Московские учреждения переформатировались, приходили новые команды, в детских домах организовывались группы семейного типа, школы приемных родителей и службы сопровождения.

Что меня дернуло пойти работать в детский дом? Не пойму. Отчасти хотелось постоянной зарплаты и трудовую книжку. Отчасти у меня было отношение к работе, что она обязательно должна быть ношей. Что если я два раза в неделю прихожу и делаю что-то хорошее и в свое удовольствие, то вроде бы я и не работаю.  

Я пришла в детский дом вести ШПР. Было страшно идти в учреждение. Буквально становилось плохо, подходя к дверям.  Детский дом — это концентрация детского горя.. Постепенно привыкла, адаптировалась, но чувство это подспудно осталось со мной навсегда. Место такое. Не очень хорошее место на земле.

Я понимала, что детские дома пока есть и будут. Потому что есть категория детей, которых мы сейчас не устроим, даже если на уши встанем. В нашем коррекционном интернате на тот момент было около 90 детей, самому младшему 11 лет, у каждого умственная отсталость. Я не могу сказать, что за ними стоит очередь из приемных родителей. Поэтому почему не работать там? Почему бы и не я? Почему бы не попытаться что-то изменить, если у меня есть образование и представления о прекрасном? Лучше я, чем тот, кто не понимает, какая это боль. Даже если это тяжело и страшно.

Получалось неплохо. Мы стали семнадцатилетних подростков устраивать в семьи. Большая часть историй, свидетелями и участниками которых мы становились, были хорошие. Пусть не всегда детско-родительские отношения были успешны, но дети приобретали опыт семейной жизни — а это ценно. Были просто волшебные случаи, про которые я думаю, что вот если б мы только одного того Вовку устроили — даже если бы мы сделали только это — это вау. Казалось, что мы правда что-то можем поменять.

Но были истории не хорошие. Они в любом случае есть. Они неизбежны. Идеального результата добиться невозможно.  Не потому что мы или родители плохие.

Из 10 случаев устройства детей в семьи получался в среднем один возврат ребенка в учреждение. За 6 лет работы таких историй накопилось много. Были трагические истории. Это личное, человеческое, их воспринимаешь на свой счет. Иногда казалось, что было бы лучше, если бы ничего не делали, не лезли.

Тяжелый для меня был кейс, когда в приемной семье погиб мальчик, которого мы помогали устроить. Случайность, ничья вина. Но больно. Особенно потому что, это один из самых тяжелых наших детей. В семье пробыл чуть больше года. Ребенок, который в силу своего уровня развития сам никогда бы не выбрал смерть. Казалось, что у нас он был бы в безопасности, был бы жив, после детского дома пошел бы в ПНИ. Сложная дилемма: что лучше полтора года живой яркой настоящей жизни, или долгое, но невзрачное существование в ПНИ. И такие дилеммы возникают регулярно. Менее яркие, менее трагичные, но регулярно.

Была история, которую я считала хорошей историей, своим достижением. А она превратилась в ловушку для ребенка. Парень непростой. Был у него папа. Ребенок попал в учреждение в 7 лет, папа пил. Но папа пить перестал по состоянию здоровья. Навещал. Мы этому папе помогли дойти до суда и восстановиться в родительских правах. Он сам хотел, многое мог, просто ему нужна была помощь — интеллектуальная и эмоциональная. Как папа он парня любил. В правах восстановился. Парня забрал из детского дома в 17. Когда они вышли вместе из здания суда — был такой восторг. Гордость у папы, который через 10 лет наконец-то стал отцом.

Но через три года папа умар от онкологического заболевания. Если бы мы не сделали всего того, что сделали, мы могли бы взять его на постинтернатное сопровождение. Ему нужна поддержка — был бы куратор. Но мы оказались бессильны, потому что у парня нет статуса оставленного без попечения. Мальчишка остался один. Злость берет невероятная.

Еще пример случая, который тревожит и обжигает беспомощностью. Мальчишка со сложной судьбой, и диагнозами, с особенностями характера. У меня сложились с ним доверительные отношения. Хороший терапевтический контакт. С 15 до 18 лет я его вела. Летом ему исполнилось 18, мы его выпустили. В никуда. Я понимаю, что он не жизнеспособен. Скорее всего он сядет в тюрьму в ближайшее время, и я ничего не могу с этим поделать. Мне казалось, у нас получается хорошо, успешно и правильно, но это ничего не меняет. Если по-честному, действительно, всем, и ему в том числе, будет безопаснее, если он будет изолирован  от общества. Сейчас уже судом ему назначено принудительное лечение.

Такие истории накапливаются. Мы видим детей после возвратов, из асоциальных семей. Видим отсепарированных подростков — которые в нас не нуждаются. Не очень понятно, что с ними делать. И я уже не могу с пионерским задором говорить, что всех детей нужно устраивать в семьи и как можно скорее. Это звучит уже не так  убедительно. Особенно для воспитателей. 

Воспитатели привязываются к детям. Они переживают за детей. Ребенок под их крылом — жив, здорово и весел. Да, недополучает, но он тут и на вид все в порядке. Травмы привязанности невооруженным взглядом не видны. Видно — жив, здоров и веселится. Приходят психологи, говорят правильные слова. Дети уходят в приемные семьи. Дети уходят от воспитателей. 

До воспитателей не всегда доходят хорошие истории. Не всегда есть обратная связь от опекунов и усыновителей. А плохие истории до них долетают, так как они громче, ярче. Осенью я не понимала, как на работу приду и буду взаимодействовать с воспитателями, например, того мальчика, который погиб в приемной семье. Я как психолог будто оказалась чужой среди своих. 

Когда приходят кандидаты в приемные родители, я будто свой среди чужих. Для них я представитель детского дома, с которым надо бороться. Многие приходят с предубеждением, что мы здесь, чтобы удерживать детей. Кандидаты приходят с сомнениями, ожиданием противодействия, с агрессивной позицией. Очень оказывается  затратно доказывать им, что я здесь, чтобы детей устраивать.

Если я прошу кандидатов прийти поговорить с нами до знакомства с детьми, чтобы не было неожиданностей потом, кандидаты воспринимают это как препятствие возможности познакомиться. Да, кандидаты имеют права. Но дети у нас взрослые. Они не идиоты. Они понимают, что тетеньки и дяденьки эти не просто так в детский дом пришли погулять во дворе.

Недавно кандидаты хотели принять в семью подростка, 16 лет мальчишке — в целом в  в семью хотел. Но категорически не хотел ехать в Московскую область, откуда была семья. Говорит, я не пойду и все. Имеет право.  А семья была сильно возмущена, что мы не знакомим их с ребенком. По закону я обязана познакомить, но ничего не могу сделать. Тогда мною недовольны со всех сторон — и ребенок, и воспитатели, и кандидаты в приемные родители. Это тяжело переносить.

Такая работа идет нон-стоп. Возникает ощущение, что ты не успеваешь дышать, выныривать, приводит себя в порядок. Заканчиваешь кейс, а на следующий день опека привозит новых детей. С наскока начинается новая историю. Я поняла, что уже наступает выгорание, когда стала ловить себя на нежелании идти к вновь прибывшему ребенку, который за дверью сидит и  плачет.

Недавно мне вновь позвонила Дина, сказала, что в ИРСУ два человека уходят в декрет. Предложила в ИРСУ вести ШПР. Для меня это было сигналом и знаком. 

Я устала работать в детском доме. Это очень сложно. Я уже просыпалась с ужасом. А нельзя так ходить на такую работу. В ИРСУ спокойно и защищено, и я рада, что я вернулась.

Я не жалею, что попала работать в детский дом. Пока не уверена, что жалею, что ушла. Там много точек приложения усилий хороший специалистов. Там много людей, которые искренне пытаются помочь. 

Ради собственного самосохранения, мы как общество перестаем думать, какой это ад — детский дом. Мы вытесняем эту мысль. Да, семейное устройство, это прекрасно, но куда девать тех, кому правда сложно помогать? Прекрасные приемные родители не стоят в очереди за шестнадцати- семнадцатилетними ребятами с опытом побегов, употребления наркотиков, с психопатией и т.д.. Но это не значит, что им нельзя помочь. Хорошо, когда рядом оказываются неравнодушные специалисты. Возможно, я еще пожалею, что ушла.

Ольга Старичкова, ИРСУ