Розовые очки об усыновлении разбились стеклами внутрь

“Сначала я стала приемной мамой, а потом психологом в ИРСУ” История Дианы Ибрагимовой

Решение стать приемным родителем и розовые очки

На момент усыновления у меня уже был кровный ребенок, ей было 4 года. Приемных детей мы с мужем не планировали, но планировали своих. Как происходило принятие решения? Мы с мужем сидели в комнате, и вдруг, ни с того ни с сего меня посетила мысль: какая разница, чей ребенок – свой или приемный?Муж сидел за компьютером, спиной ко мне. Я подошла и сказала ему: “Давай мы не будем рожать, а возьмем ребенка из детского дома?” Он спокойно ответил: “Давай!” Все произошло без подготовки.

Я думала, приемные дети не отличаются от кровных.Шел 2009 год. Я ничего не знала про семейное устройство: не знала, что есть специальные банки данных детей-сирот и какие-то органы опеки, куда нужно идти. Я была молодой девушкой в розовых очках, с иллюзорными представлениями о приемном родительстве. Мне казалось, все устроено просто: приходишь и берешь. Мне было 28 лет, но выглядела я молодо, лет на 16.

Когда я ходила по инстанциям, докторам и комиссиям, чтобы собрать справки и бумаги для усыновления, люди реагировали на меня как на очень глупого человека, который вбил себе в голову мысль, что ему нужен какой-то непонятный ребёнок. Много разных фраз я слышала от окружающих:  “А что, вы сами не можете родить?”, “ У вас что, проблемы?”, “ Да зачем вам это нужно?”Такое отношение стало для меня неожиданностью. По моим наивным представлениям, люди должны были быть за мир во всем мире, они должны были меня поддерживать. А тут реакции наподобие: “Вы что, с ума сошли, девушка?”

Почему маленький здоровый ребенок в учреждении?

Я получила разрешение стать усыновителем и отправилась дальше. Своего ребенка я нашла в федеральном банке данных. Сейчас всё достаточно хорошо компьютеризировано, но тогда этих технологий не было. Мы обозначили возраст ребенка: до 3 лет, чтобы младше нашей дочери. Со своим заключением я приехала в небольшое помещение, в котором находились огромные стенды с анкетами детей.Далее процедура такая: тебе назначают стол, ты садишься. Затем сотрудница выносит огромную кипу анкет. (Причем за соседними столами сидят такие же кандидаты в приемные родители. К вопросу о тайне усыновления: если я хочу ее сохранить, то не получится в любом случае).

Я смотрела на анкеты, но что там написано, не понимала. Помню, были указаны диагнозы и прикреплены фотографии плохого качества. Очень много фотографий, где лица детей искажены, растянуты: не из-за проблем со внешностью, а именно из-за плохой фотосъемки. Поэтому, даже если бы я ждала внутреннего отклика на фотографию, по сути, ничего не получилось бы: фотография не передавала того, какой ребенок на самом деле. Причем фото в анкетах могли быть ребенка трехмесячного возраста, а самому ребенку уже год, например.

Я себя чувствовала, как в магазине – глядя на все эти анкеты, я хотела сбежать. Мне было жутко неприятно. Возможно, это ощущение и заставило меня забрать первого попавшегося ребенка: я просто взяла анкету, посмотрела группу здоровья –  третья. Думаю, ну, третья, наверное, нормальная. Я не проходила ШПР и не знала, что такое группы здоровья, какие из них самые нормальные – третья, четвертая, пятая.Меня удивило, что мальчику было 4 месяца, но не было выдано ни одного направления на знакомство с ним. Он находился в Москве — а обычно считается, что на маленьких детей очередь. Я удивилась: как же так, такой маленький ребенок, и его никто не смотрит? Когда я спросила у сотрудницы, почему такой малыш один, она ответила: “Никто не хочет брать национальных детей, всем нужна славянская внешность”.

Мы забрали Ивана из детского дома: всё случилось сумбурно, быстро, будто в забытьи

Мне выдали направление на знакомство с Иваном. Я приехала в дом ребенка. Снова услышала:  “Куда ты такая молоденькая идешь, зачем тебе это надо?”. Но сотрудники в учреждении мне всё показали, рассказали. Нянечки называли Ивана каким-то очень ласковым именем. У него была любимая нянечка. Она была очень заинтересована, чтобы у него всё получилось, выделяла его из всех и очень переживала за него. Я начала ездить к нему каждый день, чтобы гулять.

Однажды на прогулку мне разрешили привезти дочку и мужа, несмотря на то, что обычно никого не пускают. У меня даже фото осталось, где мы всей семьей гуляем в учреждении.Потом был суд по усыновлению. После суда мы ждали вступление в силу решения. Главврач сказала, что эти две недели ребенок должен оставаться в Доме ребенка. Тогда с учреждением случилась неприятная история. Ивану исполнялось 6 месяцев, и его должны были перевести в другую группу. Я попросила, чтобы его подержали в родной группе, чтобы избежать двойного стресса перемещения. Персонал согласился, но слова своего не сдержал: когда я пришла за ним, его не было в младшей группе, его уже перевели в старшую. А это значит, вокруг него были новые дети, новые воспитатели. Через две недели после этого его забрала я — снова разрыв, перемены. Ребенок, к сожалению, получил двойной удар.Итак, мы забрали Ивана.

Мое главное упущение, о котором я сейчас жалею: мы не сделали ни одной фотографии, когда его забирали. Я увозила его с мамой на машине, и всё произошло как-то сумбурно, быстро, будто в забытьи. Через некоторое время я осознала, что у меня нет ни одной фотографии.Обычно, когда ребенка забирают из роддома, церемония сопровождается шариками, видеосъемкой, цветами. А тут всё произошло так стремительно: я только привезла какую-то одежду (мне его голым выдали), быстро его запихнула в машину, и мы уехали. Грустно, что нет ни одной фотографии этого переезда.Сейчас, в Школе приемных родителей, я говорю взрослым — фотографируйте! Даже если вы в шоке, фотографируйте — это настолько важное событие. Когда у меня Иван спрашивает — как все происходило и где фотографии, я отвечаю: “Мама твоя в шоке была, ничего не сделала”.

Мои розовые очки разбились стеклами внутрь: никакие мои ожидания не оправдались

Мы привезли Ивана домой. Первый день дома он спал. Сейчас я понимаю, это был сон от стресса: когда дети переезжают, они сильно переживают, им тревожно. Его буквально “вырубило”, он спал около суток. И это был единственный день спокойствия. Потом он перестал спать вообще. Практически всё время плакал и не сидел на руках. Несмотря на то, что в доме ребенка у него была любимая нянечка, руки не были для него утешением.

Я не понимала, что с ребенком: почему он всё время кричит, почему ест и срыгивает, почему синеет, когда плачет. Я не знала, от чего это происходит, и мне казалось, что с ним что-то не так.Он начал себя укачивать. (Так обычно делают дети в учреждениях, чтобы себя поддержать, так как у них нет близкого контакта. Они качаются в разные стороны, ударяются головой, руками, ногами о кроватку). Это оказалось ужасным зрелищем для неподготовленного человека. Позже я узнала, что для приемных детей это норма, что с этим можно работать, но на тот момент это был сущий кошмар. Я думала, что моя жизнь пошла под откос. Мне стало казаться, что я испортила жизнь всем на свете, в первую очередь, своим близким.

Говорят, розовые очки бьются стеклами внутрь. У меня они разбились именно так. Никакие мои ожидания со вторым ребенком не оправдались. Принятия, о котором я мечтала, не случилось. Я ждала, что с появлением малыша у меня вновь, как со старшей дочерью, запорхают бабочки в животе. Но этого не произошло. Напротив, его поведение меня пугало.Когда он стал подрастать, у него стали случаться очень сильные “закатывания”, вплоть до потери возможности дышать. Он закатывался и синел, не мог вдохнуть —  пару раз мы с мужем трясли его изо всей силы, чтобы он пришел в себя. Потом, конечно, это закончилось. Но когда с этим сталкиваешься в первый раз, это, безусловно, повергает в ужас и страх за жизнь ребенка, потому что он совсем не дышит.

Никто вокруг ничего не знал о приемных детях — невозможно было найти поддержку

Мне никто тогда не говорил, что есть Школа приемных родителей. Даже сотрудники опеки не ввели нас в курс дела, не сказали, что между приемными и кровными детьми очень большая разница. Собственно, об это я ударилась, когда началась адаптация.Из-за последствий депривации ребенок, например, очень много ел — выпивал бутылочку с молоком за секунду, как маленький пылесос. Я была в шоке.

У меня не было никого из знакомых, с кем я могла поговорить о своих переживаниях, я была зациклена сама на себе.Было очень тяжело, так как я не получала никакой поддержки. Муж много работал, мне не хотелось его дергать своими психологическими проблемами, потому что он обеспечивал семью. Пробовала говорить об этом с мамой — но и мама тоже об этом ничего не знала. И никто вокруг ничего не знал. Казалось, что это была какая-то отдельная жизнь, в которой мы просто столкнулись с болью и так теперь будет всегда.Я ничего не знала про привязанность. Я не понимала, что ребенку нужно время, чтобы он привязался как будто с рождения, несмотря на то, что ему уже 6 месяцев. Что с ним нужно, как с младенцем, достаточно долго быть вместе.

У нас все совпало удачно: в мае мы уехали на дачу, и почти 4 месяца были с ребенком в симбиозе. Потихоньку мы начали привыкать.Надо отдать должное моим родителям, которые мне очень помогали. Мы забрали нашего малыша в апреле, и практически всё лето я провела с ними, на даче. Иван не спал целыми ночами, моя мама вставала в 5 утра, чтобы дать поспать мне. Супруг тоже очень помогал. Мне кажется, если бы у меня не было такой сильной поддержки близких, то у меня бы точно случилась депрессия, это был очень сложный период.К тому же у меня была старшая дочка, с ней тоже нужно было проводить время, оставаясь хорошим родителем, а мое состояние абсолютно к этому не располагало. С ней мы нашли выход, потому что ее тоже “колбасило” — когда в семье появляется новый ребенок, всех “колбасит”. Мы выделили один день в неделю только для нас двоих. У нас была целая программа. Я забирала ее из садика, мы ехали на машине в бассейн, потом ужинали. Она знала, что у нее точно есть день, который мы с ней проводим вместе.

Воспитательница сказала: “Он у вас совсем больной, кривой, вы с ним настрадаетесь, он неадекватный”

Когда Ивану было 2 года, я частично вышла на работу и отдала его в частный сад на 2 дня в неделю. Это был небольшой, уютный садик, в котором мало детей. Сейчас я понимаю, что делать этого было нельзя, но тогда мне казалось, что в этом нет ничего страшного — ребенок, должно быть, уже к нам привык. Но это вновь была новая среда для него: новые нянечки, люди, дети…Однажды, когда я уходила из сада, он сильно заплакал. В этот же день мне позвонила воспитательница со словами:  “Он у вас больной! Вы вообще знаете, кого взяли? Ваш ребенок  … “ — я услышала много нелестных слов о том, что когда он вырастет, станет чуть ли не маньяком, или что-то в этом духе. 

Девушка, видимо, никогда с такими не сталкивалась, либо просто была некомпетентна, не принимала во внимание, что такое случается, и это нормально, учитывая историю ребенка.Оказалось, что Иван кого-то укусил, она начала его ругать, а он не смог успокоиться. Воспитательница несла какую-то чушь. А Ване, напомню, было 2 годика — дети вообще-то кусаются в таком возрасте. Я пришла в сад, воспитатель продолжала говорить: “Он у вас совсем больной, кривой, вы с ним настрадаетесь, он неадекватный”. Как только я услышала этот текст, я, конечно, забрала ребенка из сада.

Теперь мне кажется, что я сама его родила, просто забыла когда

В 3 года мы пошли в обычный сад. Ванюша к тому времени подрос и уже разговаривал. У Ивана была задержка речи — до 3 лет он совсем не говорил. Я сравнивала его со старшей дочерью: она заговорила в 1,5. Мне всё казалось, что с ним что-то не так, часто эти мысли подкреплялись социумом (той же воспитательницей). Но врач нам сказал: “Вы подождите, мальчики часто тормозят, вот будет ему три, и вы его не заткнете”. Так и произошло. Сначала Иван очень долго говорил звуками, а потом сразу заговорил предложениями. Это было удивительно.До сих пор он разговаривает очень много. Даже иногда, когда он с колонкой Алисой играет в города, он ее порой так забалтывает, что она ему говорит: “Я немного устала”. Мы смеемся, что даже техника не выдерживает такой многословности.

Сейчас Ванюше 14. Он очень эмпатичный и добрый. Он вырос прекрасным ребенком, хотя в начале наших отношений его поведение было порой невыносимо. У меня возникало много разных мыслей о том, что я испортила жизнь себе, мужу, ребенку, но ни разу не возникло мысли его вернуть, никогда. Теперь мне кажется, что я сама его родила, просто забыла когда.Со старшей дочкой, когда мы только задумались об усыновлении, я ходила к психологу. Около нашего дома находился детский центр, мы занимались с игротерапевтом. Мне очень нравилось, как строилось занятие, дочка была в восторге. Интуиция мне подсказывала, что мою девочку надо готовить к приходу нового ребенка.

Мы целенаправленно с ней разговаривали: обсуждали, что брат будет не только “прекрасный”, но еще и “ужасный”: он может портить книжки, тетрадки, он может быть неудобным, может кричать. Мне кажется, это было важно, потому что сейчас, оглядываясь на их отношения как сиблингов, я могу сказать, что они действительно брат и сестра. Этот фундамент, подготовка к реальности (что брат вообще-то может быть разный), помог ей избавиться от розовых очков, которые были у меня.

Да, впоследствии дети дрались, могли наговорить друг другу гадостей, но ни у кого из них никогда не было ощущения, что мы не родные. Они могли кричать, верещать, швыряться друг в друга тетрадями, но слов «ты чужой», или, как еще иногда бывает, «я от вас уйду» (с посылом, что я не принадлежу семье) — такого не было никогда.

Я обалдела: существует еще как минимум 20 человек, таких как я

Однажды году в 2016-м кто-то из знакомых рассказал мне о Людмиле Петрановской, о ее работе с приемными детьми, и посоветовал заглянуть к ней. Я зашла на сайт ИРСУ и увидела, что Людмила Владимировна открывает группу «Уже вместе»  для приемных родителей. Я туда пришла и просто обалдела от того, что там происходит: оказалось, что существует еще как минимум 20 человек, похожих на меня.Это стало открытием. Оказалось, я не одна такая. Мы много разного обсуждали на занятиях, это очень мне помогало. Группа “Уже вместе” длилась полгода. Помню, как я жила “от занятия до занятия”, ждала каждой встречи, чтобы просто побыть со всеми вместе, поговорить про весь накопившийся треш или послушать других, понять, что у кого-то бывает и сложнее.

Если раньше я думала, что я одна такая бедняжка, и мне уже можно в окно выходить, то после занятий я осознавала что нет, есть люди, которым приходится в разы тяжелее.Впоследствии я самостоятельно пришла к психологу, начала прорабатывать себя —  были переживания и травмы из детства, хотя я понятия не имела, что это наслаивается на отношения с Иваном и имеет  огромное значение. У меня не было никаких инструментов для самоподдержки —  я была как котенок, которого бросили в море со словами: “Давай, выбирайся сам”.На группе я познакомилась с некоторыми будущими коллегами, с которыми работаю по сей день. Для меня словно открылось окно в Нарнию, в новый мир, который вот “про это”. Заглянув туда раньше, я избежала бы чувства вины, угрызений совести и огромного количества переживаний.

Тогда-то у меня появилась мысль, что людям необходимо про это рассказывать. Нельзя допустить того, чтобы люди попадали в такую же ситуацию, как я, когда можно в нее не попадать. Даже не глубинная проработка себя, но просто знание, что если, например, ребенок качается, долбится головой, синеет и закатывается, то с этим можно справляться, а не уходить в самобичевание (”я плохой родитель и у меня плохой ребенок”), — даже это уже очень сильно помогает.

Работать в ИРСУ? Естественно, я согласилась. Боялась, но согласилась

В юности я училась на дизайнера, сейчас понимаю, что мир искусства и психологии тесно связаны. С нами в здании университета учились психологи, и уже тогда, когда я проходила мимо аудиторий, где они учились, меня посещала мысль, что я должна быть там. Мысль встать на путь психолога у меня закрадывалась, и когда я познакомилась с игротерапией – пока младшая дочь ходила в детский центр. Но тогда у меня не было ни времени, ни денег, ни возможностей, ничего.Однажды коллега меня спросила: «Людмила Петрановская набирает большую команду на проект “Всеобуч” – ты не хочешь?» Я ответила:  “Да ты что? Да я же ничего не умею, я же не психолог!” Она сказала: “Ну, ничего, ты попробуй, может, пойдет. Напиши ей и всё.” Я и написала. Она мне ответила: “Уже была одна встреча, но не страшно, приходи.”Так началось мое большое обучение на программе «Всеобуч» в ИРСУ (которая до сих пор у нас работает и развивается). Параллельно я пошла учиться на психолога в медицинскую академию. На тот момент дети у меня подросли, поэтому выделить время на переквалификацию уже не казалось невозможным.

Однажды ко мне подошла Дина Магнат и сказала: “Нам нужен тренер Школы приемных родителей, не хватает одного – ты не хочешь попробовать?” У меня счастье, бабочки в животе – ну ничего себе, вот это чудо. Естественно, я согласилась. Боялась, но согласилась. На первой группе я ничего не делала, сидела, боялась, вставляла какие-то редкие слова, – но в целом, все прошло неплохо. С тех пор я только в ИРСУ и работаю. Сейчас это большая и значимая часть моей жизни, и я очень люблю ИРСУ.

Параллельно я все время где-то училась. Медицинскую академию закончила на общего психолога, потом пошла на повышение квалификации, на игротерапевта, потом обучалась разным формам детской и подростковой терапии, на кризисного специалиста. Сейчас я учусь на двух курсах по психологической травме. И это оказалось очень нужным.

Важно работать не только с ребенком, а укреплять ниточку привязанности между родителем и ребенком

Обычно психолог работает только с ребенком, без родителей. Проработав так какое-то время, я поняла, что это не совсем подходит нашим детям. Часто приемные дети приходят с еще неустановленной привязанностью к родителям. Она еще либо не сформирована, либо сформирована ненадежно. Я поняла, что нужно работать с парой или семьей, а не только с ребенком, потому что иногда психолог оказывается в конфликте лояльности с родителем. В кабинете психолога принимающая атмосфера, а мама, например, уставшая и загнанная бытом – она не может быть такой же принимающей, как терапевт. Грубо говоря, возникает неосознанная конкуренция. А это нехорошо.Поэтому я отучилась по программе “Игротерапия”, которая основана на привязанности. Сейчас я понимаю, насколько важно работать вместе и укреплять эту ниточку привязанности между родителем и ребенком. Конечно, отдельно с ребенком тоже можно работать, но только когда у него с родителем уже выстроена хорошая, надежная привязанность. С приемными детьми работать в паре родитель-ребенок особенно важно.

Сейчас в ИРСУ я веду Школу приемных родителей, группу “Уже вместе”, веду семинары и вебинары о детско-родительских отношениях, участвую в проекте “Всеобуч”, который обучает специалистов сферы кризисного детства. У нас такой прекрасный ИРСУ! Если у кого-то возникает идея для проекта, если человек может его обозначить, продумать и провести, ему говорят: “Хочешь – делай”. Поэтому, например, в ИРСУ появилась детско-родительская группа для приемных семей “Связующая нить”, появились индивидуальные консультации пар родитель-ребенок. Мне сейчас нравится всё, как есть. И порой я переживаю, что если много всего набрать, будет страдать качество. Все-таки хочется, чтобы работа делалась хорошо. А работа у нас сложная, реально сложная, она требует искренности с собой. Поэтому важно не пережать эту “скрипочку” эмоциональную, на которой работаешь.

Я обожаю своих коллег, но стараюсь общаться с людьми не только из нашей сферы

Наши дети чаще всего приходят с травмой, а родители – с сильными переживаниями, страданиями. Важно самой не сломаться, чтобы им помогать. Я очень стараюсь всегда восполнять силы; обычно это смена деятельности – я рисую, мы ездим с семьей на море, на отдых. В общем-то это может быть любая, совершенно не связанная с темой сиротства, деятельность. У меня есть собака и кот, за которыми я ухаживаю, которых я очень люблю и тискаю. Я занимаюсь спортом, это у меня одно из главных правил: поход в спортзал два раза в неделю. Как ни крути, гормоны стресса понижаются в фитнес-зале.

Я общаюсь с новыми людьми. Я обожаю своих коллег, но стараюсь общаться с людьми не только из нашей сферы. Все-таки это сфера горя, переживаний, и для меня очень важно видеть другой мир тоже. У меня есть друзья актёры, гончары, художники, я хожу по разным местам – на выставки, в театр. Мне кажется, что это тоже очень важно – переключаться на какую-то эстетическую составляющую, на созерцание природы, например. Дома у меня большое окно – иногда я могу просто стоять перед ним и минут пять смотреть на небо.Мне нравится помогать людям, делать им хорошо. Мне нравится, что я могу помочь человеку почувствовать себя лучше. Мне нравится, когда я вижу, что результат занятий у человека закрепился. Мне нравится, что люди не попадают на те грабли, на которые наступала я. Что этого можно избежать и так помочь детям. Если родители в ресурсе, то детям тоже хорошо.

Записала Светлана Жданович, специально для ИРСУ

Редактор: Марина Иванова